Алла Полянская - Встреча от лукавого
Обзор книги Алла Полянская - Встреча от лукавого
Алла Полянская
Встреча от лукавого
© Copyright © PR-Prime Company, 2015
© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2015
* * *1
Моя смерть назначена на сегодня, часов на пять.
Крыша теплая, несмотря на начало октября, и на ее черном фоне ярко выделяются желтые листья. Как они сюда попали, четырнадцатый этаж все-таки?.. Я села на теплый рубероид, оперлась спиной о кирпичный выступ воздуховода и стала ждать. У меня в запасе было полчаса.
Нет, можно сейчас куда-то бежать, суетиться, прятаться, но выглядеть это будет жалко и смешно. Когда нанимают убийцу, он в любом случае сделает свое дело, потому что у него нет к объекту ничего личного – это просто бизнес. Бегай не бегай…
Я посмотрела на город – даже если бы не было этих желтых листьев, даже если бы не видно было облетевших кленов на бульваре, я бы знала, что сейчас осень – по цвету реки. Она разная – весной и летом, а осенью и вовсе особенная, даже в солнечный день она очень синяя, нахмуренная, не то что летом. Хорошо бы сейчас пойти туда, побродить по песку, зайти в воду ненадолго – промочить ноги и чувствовать себя живой, до последней клеточки живой и настоящей. Потому что впереди есть завтра, и это «завтра» длинное, на годы – оно все есть и есть, оно никогда не заканчивается.
Но сегодня – это сегодня. И никакого «завтра» уже не будет.
Никогда так хорошо не дышится, как за полчаса до смерти.
Нет, уже меньше.
Не могу сказать, что я не боец. Нет, я всегда умела постоять за себя. Но сейчас во мне словно что-то сломалось, и пришел покой. И мысль о том, что скоро придет конец, меня не особенно тревожит – я сижу, смотрю на реку и думаю о том, что сказал Гендальф насчет той стороны – серая, как дождь, завеса этого мира отдернется, и откроется серебристое окно, и там будут белые берега. А за ними – далекие зеленые холмы под восходящим солнцем. Я представляла себе этот новый мир, в который я войду, и никуда не хотелось бежать. Все, что тревожило меня и причиняло боль, я оставлю здесь.
Ежедневная беготня за материальными благами – это глупо, так глупо! Вот сижу я на крыше и думаю о том, что не заберу с собой ничего. То есть вообще – ничего. Кроме воспоминаний, если предположить, что Гендальф сказал правду, хотя с чего бы ему врать?
Они решили, что избавятся от меня. В какой-то момент мне вдруг стало смешно – ну что они могут себе забрать, мою квартиру? О господи. Это мой муж, с которым я прожила пять лет, и его мать.
Я узнала об этом неделю назад. Как-то все быстро стало сыпаться, одно за другим – сначала я подала на развод. Наняла адвоката, заплатила ему и расслабилась – процесс будет идти без меня. Я хотела развестись давно, на то были причины, но решилась только сейчас, потому что настал момент, когда удельный вес моего пофигизма стал меньше того, что приходилось терпеть. К этому все шло, и мы с Виктором оба это понимали, а потому он воспринял мое сообщение о грядущем расставании с покорностью святого, смирившегося со своей судьбой. Мы договорились, что он поживет в моей квартире до развода, а тем временем найдет себе жилье. С его же стороны последовало обещание, что его мать перестанет к нам приезжать. Машину мы договорились оставить ему, он обещал выплатить мне половину ее стоимости. И хотя кредит погашала я, но это мелочи – плата за свободу. Адвокат покивал – что ж, это мое решение, он был настроен забрать в мою пользу совершенно все, Виктор ему явно очень не понравился. А я решила – пусть. Я все равно мало езжу на машине.
Решив все так, я успокоилась. Суд был назначен через две недели. Ничего особенного, другие люди тоже разводятся, это не трагедия. Виктор решил адвоката не нанимать, так что на суд он пойдет сам, а я считала, что мне это не нужно.
И все было неплохо – ровно до тех пор, пока через неделю после того, как из суда прислали бумагу, уведомляющую стороны, то есть нас с Виктором, о дате слушания, с легкой руки моей лучшей подруги меня не уволили с работы. Я пришла домой раньше, чем прихожу каждый день, и услышала разговор дражайшего супруга с не менее дражайшей свекровью, которая не должна была больше приезжать в мою квартиру в соответствии с нашими договоренностями. Но она сидела в моей гостиной, и они с Виктором деловито обсуждали, как нужно организовать похороны, когда полиция отдаст тело, и сокрушались, что все очень дорого, а оставить труп в морге тоже нельзя – соседи осудят, и родня не поймет, так что придется потратиться на приличный гроб… Я сначала подумала, что умерла свекровкина мать в Костроме, но она жила со своей второй дочерью, и хоронить ее, если что, будут там – да и с чего бы ее тело забирать из полиции?
А потом муж сказал:
– Ее брат приедет, вопросы будет задавать.
– Ну и скажем, что кто-то ее убил, пусть в полицию обращается. Он никто, какой-то компьютерщик! Поспрашивает, на том и сядет. Не бойся, сына. Смотри, как все удачно: мы и время знаем – после обеда, ближе к вечеру, подготовим алиби на всякий случай. А потом человек привезет фотографии трупа, и остальное тоже, я отдам ему остаток денег, и ты свободен. Изобразишь безутешного вдовца, а через пару месяцев забудешь все как страшный сон. Нельзя допустить развода, эта квартира не подлежит разделу, я узнавала. Ты останешься ни с чем.
– Мам… Это все-таки очень опасно.
– А что ты предлагаешь? Она разведется с тобой, и ты останешься на улице! Я, конечно, приму тебя, но зачем такие жертвы? Еще и деньги ей за машину заплатишь! А так – детей у вас нет, кому она нужна, чтобы копаться в ее смерти? Каждый день людей убивают, тоже мне – проблема. Нет, сына, не для того ты пять лет терпел ее, чтобы в итоге…
И я поняла, что это они о моих похоронах договариваются. А страшный сон – это я. Нет, ну нормально? Страшный сон, значит. В принципе, я и сама давно была не рада нашему сосуществованию, но чтобы такое? И ведь очень креативное решение, если вдуматься. Пожалуй, для моего мужа это отличный выход. Но мне отчего-то он не нравится. Мне отвратительно думать, что свекровь и муж будут трястись над каждой копейкой, и в итоге на моей могиле сиротливо забелеет фанерная табличка с надписью: Ангелина Яблонская, 28 лет, главная лузерша страны. В общем, я это услышала, и, конечно, не обрадовалась.
Я минуту стояла в прихожей, замерев от удивления и ужаса. Потом попятилась к двери и выскочила на лестничную площадку, тихо заперев замок. Это я покупала замок – хороший, израильский, практически бесшумный, дверь тоже добротная – тяжелая, бронированная, обитая дубом, она открывается и закрывается с мягким, едва слышным щелчком. Я обустраивала свое жилье, не жалея денег, – ну, как же, мое собственное гнездо! Квартиру эту оставила мне бабушка – мать папы. У нас с братом разные отцы и, соответственно, разные бабушки, хотя они обе не делали между мной и Петькой разницы, принимая нас у себя. Но квартиру бабушка Маша все-таки оставила мне – родная внучка, единственная, опять же. И еще пополам с Петькой нам досталась старенькая дача постройки сороковых годов прошлого века, и брат получил старинные золотые дедовские запонки с бриллиантами, продав которые, он купил себе квартиру в Питере, потому что там у него была работа. А родня шепталась, что вот ведь Петька внук не родной, а Маша святая – его не обделила.
Мне эти разговоры были ненавистны, как и все, что родственники развели вокруг бабушкиных похорон, она, я знаю, ненавидела мещанские условности и всегда их высмеивала. Но что можно доказать этим людям, непонятным образом оказавшимся моими родственниками? Они понимают скорбь как нечто показное, как демонстративные слезы и черные траурные одежды – может быть, оттого, что на самом деле никакой скорби не испытывают, а вздыхают с постными лицами потому, что так «положено». Зачем они явились на бабушкины похороны, тоже было неясно, я забыла о них сразу же, как только они закрыли за собой дверь. Мне ни к чему эти незнакомые люди, которым плевать на бабушку, но очень хочется поучаствовать в тусовке.
Мы с Петькой горевали о бабушке Маше одинаково, потому что она и все, что связано с ней, – это было наше счастливое детство. Она сумела нам его организовать, Петька никогда не чувствовал себя «неродным внуком», хотя, конечно, фактически бабушка Маша была только моя. После ее похорон я моментально выбросила из дома всю родню, желающую порыться в бабушкиных комодах, и мы с Петькой стали осторожно разбирать ее платья, кофточки, шляпки и ридикюли. И плакали, понимая, что вместе с бабушкой Машей ушло от нас что-то важное и настоящее. Счастье. И теперь мы уже не любимые внуки, а взрослые граждане, и в этой взрослой жизни у Петьки есть гангрена-жена, неведомо как им приобретенная, а я и вовсе пока бултыхаюсь, как есть. И больше никогда мы не увидим нашу бабушку Машу – веселую, заводную, в вечной шляпке, набекрень сидевшей на тщательно завитых кудрях. Это был худший день в моей жизни, все бабушкины вещи мы просто вывезли на дачу. Выбросить рука не поднялась. На даче бываем только мы с Петькой, да еще он дочку свою берет. По негласному нашему с ним договору ни мой супруг, ни Петькина жена Светка там не бывают. Тут не столько даже мы договорились, сколько так вышло, что наши «половины» оказались эмоционально ущербными, и наш домик не выдержит их присутствия. Он такой милый, построенный на берегу реки – в этом месте раздавали дачи ученым, а родители бабушки Маши как раз и были научными работниками в каком-то техническом институте. Дача находится в уютном дачном поселке всего в пяти километрах от города, мне туда ездить очень удобно, а Петьке из Питера немного далековато, но он ездит. Там мы разжигаем мангал, жарим шашлыки, я вожусь с цветами, а Петька занимается немудреным ремонтом или уборкой на участке. Участок большой, полгектара, мы оставили там все, как было, – заросли сирени, клены, тропинку к берегу реки, огромную старую грушу. А на акации около дома гнездятся дикие голуби и гудят, гудят. И бабочки-адмиралы летают над цветами. Ну, разве можно туда привозить чужих?
